Поль Гоген. Ван Гог.
.
Столкновение Гогена и Ван Гога в эти арлезианские недели было драматическим столкновением двух людей, которых разделяло все, которые были полярны в своем искусстве: один жесткий, упрямый, сознательный эстет с изысканным воображением, классик-варвар, другой не менее упрямый, но увлекаемый страстью, исполненный бурь и порывов, который сжигал себя в творчестве, точно в пламени костра.
Деспотичный догматик, замкнутый в своем всепоглощающем творческом «я», Гоген вещал, распоряжался, пытаясь согнуть своей волей волю другого. И Винсент повиновался. Повиновался из чувства дружбы, потому что боялся потерять Гогена. Но он повиновался, ропща. Он непрерывно спорил, возражал, иногда ненадолго вспыхивал гневом.
«Мы с Винсентом редко соглашаемся в чем-нибудь, особенно когда дело касается живописи, — писал Гоген Бернару. — Он восхищается Домье, Добиньи, Зиемом и великим Руссо, то есть всеми, кого я не воспринимаю. И, наоборот, презирает Энгра, Рафаэля, Дега — всех те, кем восхищаюсь я. Чтобы положить конец спорам, я отвечаю: «Ваша правда, капитан». Ему очень нравятся мои работы, но, пока я пишу, он всегда находит, что я что-нибудь сделал не так. Он романтик, меня же скорее, тянет к примитиву. Что до цвета, ему ближе причуды пастозности, как у Монтичелли, а я ненавижу эту мешанину фактуры и т.д.».
Гоген был разочарован не только строптивостью Ван Гога. В своем отношении к людям Ван Гог признавал только крайности. Его привязанность была всепоглощающей, тиранической и в конечном итоге утомляла тех, на кого была направлена. А его чувства к Гогену были еще обострены снедавшим его страхом, что тот уедет. Винсент нарисовал картину на простой сюжет: деревянное кресло красного цвета с зеленым соломенным сиденьем, кресло Гогена — пустое. Потребление спиртного и посещения проституток тоже не способствовали успокоению нервов Винсента. Он возбуждался, вспыхивал, а потом погружался в зловещее молчание. Он мог разбушеваться, обнаружив, что у Гогена на его взгляд слишком низкий лоб. Мог расплакаться, говоря о Монтичелли. Однажды вечером он захотел сам приготовить суп. Получилась несъедобная бурда — он раскричался, стал топать ногами, хохотать: «Тараскон, фуражка папаши Доде!» Гоген вздыхал. Ну нет! Ему нужен покой, и как можно скорее! Скорее на Мартинику или хотя бы в Париж!
Но зачем он сидит в Арле? Раздражительность Винсента, его переменчивое настроение, затеваемые им по всякому поводу споры, к которым он упорно возвращался, удручали Гогена. Он написал Тео, что собирается вернуться в Париж. В то же время он запросил Шуффа, не сможет ли тот снова его приютить.
Перед отъездом с юга Гоген хотел посмотреть Музей Фабра в Монпелье, и в частности коллекцию Альфреда Брюйа, друга Курбе. Он уже однажды побывал в этом музее, и картины Курбе, Делакруа, Коро, Шардена и Энгра (в частности, «Стратоника») из его собрания привели Гогена в восхищение. И вот однажды они с Винсентом поездом отправились в Монпелье. У картин и рисунков споры вспыхнули с удвоенной силой. «Мы были околдованы», — писал Ван Гог брату после поездки. Но признавался, что споры были «напряженными до предела».
Предела достигла и нервозность Винсента — с тех пор, как Гоген объявил, что хочет уехать. Он уговаривал друга «подумать, пересмотреть свои расчеты». Гоген «очень сильный, очень творческий» человек, но «именно поэтому ему нужен покой». А где он «найдет этот покой, если не здесь? » — убеждал Винсент.
Гоген, который не вполне понимал, почему так волнуется Винсент, по разным причинам решил все-таки отсрочить отъезд.
«Вы ждете меня с распростертыми объятиями, спасибо, — писал он Шуффу, — но, к сожалению, я все еще не выезжаю. Мое положение здесь очень затруднительно. Я многим обязан Ван Гогу (Тео) и Винсенту и, несмотря на некоторые несогласия, не могу сердиться на человека с золотым сердцем, который болен, страдает и нуждается во мне. Вспомните судьбу Эдгара По, который в результате несчастий и нервного состояния стал алкоголиком…»
Винсент поделился с Гогеном кое-какими воспоминаниями о том времени, когда он был миссионером и проповедовал в бельгийском Боринаже слово Христово. Он рассказал, как спас одного шахтера, тяжело раненного взрывом рудничного газа, которого врачи, считая безнадежным, бросили на произвол судьбы. Этими, да и многими другими чертами своего характера, своей «великой добротой», «евангельским альтруизмом» Винсент трогал Гогена. Так и быть, Гоген проявит сверхтерпение и еще некоторое время проживет в Арле. К тому же в Париже сложилась неблагоприятная в финансовом отношении обстановка. Компания по строительству Панамского канала обанкротилась. Это должно отозваться на продаже картин. Лучше подождать. «Если бы я мог уехать в мае, зная, что мне обеспечены полтора года жизни на Мартинике, я был бы почти что счастливым смертным», — писал он Шуффу. Райские видения маячили перед его глазами.
«Согласно легенде, Инка явился прямо с Солнца — я туда и возвращусь… — писал он. — Винсент зовет меня иногда человеком, который пришел издалека и далеко пойдет. Я надеюсь, что за мной последуют все добрые сердца, которые меня поняли и любили… Близится наступление нового мира, где все будет следовать явлениям природы, люди заживут под знаком Солнца и научатся любить».
В этом письме к Шуффу Гоген написал, что «исподволь все равно будет готовиться к отъезду». Об этом догадывался Ван Гог. Не сегодня завтра Гоген уедет. Угроза, нависшая над ним, над будущим Южной мастерской и бедного домика с желтым фасадом, вызывала у него полный упадок духа. Снедаемый мучительной тревогой, он вглядывался в Гогена, пытаясь разгадать его намерения. Иногда по ночам Винсент вставал, входил в комнату друга, склоняясь над ним, глядел на него. «Что с вами, Винсент?» — спрашивал разбуженный Гоген. Ни слова не говоря, Винсент выпрямлялся и уходил…
Странная атмосфера царила в конце декабря в мастерской на площади Ламартина! Однажды Ван Гог спросил Гогена: «Вы собираетесь уехать?» «Да», — ответил Гоген. Тогда Ван Гог разорвал какую-то газету, вырвал из нее клочок, на котором были напечатаны слова: «Убийца сбежал…», и вложил в руку Гогена..
