Поль Гоген. Маркизские острова.

— писал далекий друг Гогена, — как бы Ваше возвращение не помешало тому процессу, который совершается в общественном мнении, тому инкубационному периоду, который оно переживает по отношению к Вам: в настоящее время на Вас смотрят как на удивительного, легендарного художника, который из далекой Океании посылает странные, неподражаемые произведения — итоговые произведения великого человека, так сказать, исчезнувшего из мира. Ваши враги (а их у Вас много, как у всех, кто мешает посредственности) молчат, не смея выступить против Вас, и даже не помышляют об этом — Вы ведь так далеко!.. Вы не должны возвращаться… Вы пользуеетесь неприкосновенностью великих покойников. Вы вошли в историю искусства. А тем временем публика воспитывается: кто сознательно, кто невольно распространяет Вашу известность. Этому способствует даже сам Воллар. Может, он уже учуял Вашу бесспорную всемирную славу. Так вот, дайте этому процессу завершиться: он еще только начался. Нужен еще год, может быть, два, чтобы он принес свои плоды. Наберитесь терпения и ждите — другие трудятся для Вас».

Как ни лестно было для него это мнение Монфреда, Гоген не соглашался с другом. Он считал, что для его здоровья полезнее жить в Европе. Зудящая экзема почти не давала ему передышки. К тому же он боялся ослепнуть. На Маркизах он чувствовал себя под угрозой, считал, что его подстерегают опасности. При любой оплошности, при малейшем проявлении слабости его «раздавят», считал Гоген. «А во Франции можно скрыть свою беду, да и тебя могут пожалеть», — писал он.

Странно слышать это слово — «пожалеть» — в устах художника-бунтаря, который непрестанно донимал местную власть исками о злоупотреблениях чиновников и жандармов. Судья, уже несколько дней заседавший в Атуоне, все время видел Гогена в зале суда. Заседания протекали бурно, между сторонами то и дело вспыхивали перебранки. Несколько раз судья отдавал приказ жандармам вывести художника. «Горе жандармам, если они посмеют до меня дотронуться!» — гремел Гоген, потрясая своей палкой.

Вскоре безжалостный приговор был вынесен: Гогена присудили к трем месяцам тюремного заключения и пятистам франков штрафа.

Гоген пришел в ярость. Он подаст апеляцию на Таити, и тогда его оправдают и все убедятся в скандальных злоупотреблениях, которые он разоблачил и жертвой которых теперь стал. А если его апелляцию не удовлетворят, он подаст кассацию в Париж. Он заранее сообщил об этом Морису, чтобы тот обратился к некоторым парижским адвокатам.

Как ни мучила Гогена распространявшаяся все шире экзема, гораздо опаснее была обострившаяся болезнь сердца. Но художник этого не понимал. Он лихорадочно подготавливал материалы для защиты в суде и уличал своих обвинителей.

Энергия Гогена иссякала. Пастор Вернье, приходивший в эти апрельские дни в Дом наслаждений, чаще всего заставал Гогена в постели — тот «лежал и стонал». Однако он тотчас брал себя в руки. Забывая о своих болезнях, он начинал говорить, и пастор слушал, взволнованный тем, что рассказывает этот человек, от которого многое должно было его отталкивать. Гоген говорил о старых друзьях, об Орье и Малларме, и в особенности об искусстве, о своем искусстве. Его творчество пока еще не признано, просто говорил он, но оно гениально. «Я исполнил свой долг».

В пятницу 8 мая утром Гоген два раза подряд терял сознание. Оглушенный, он лежал на кровати, не зная, день сейчас или ночь. Еще не вполне очнувшись, он послал Тиоку за пастором. Когда пастор явился, Гоген пожаловался ему на «боли во всем теле». Пастор осмотрел его и обнаружил внизу позвоночника огромный нарыв.

Пастор вскрыл нарыв — Гогену стало немного лучше. Он пришел в себя, выразил некоторую тревогу по поводу двух своих обмороков, но голова его была ясной, и он даже заговорил с пастором о «Саламбо». Вернье ушел от него успокоенный.

Тиока тоже ушел к себе. В комнате воцарилось молчание. Гоген был один.
Один, как всю свою жизнь, — один перед лицом смерти.
Один на один с привычными призраками.

… Около одиннадцати Тиока , пришедший узнать о самочувствии больного, окликнул его снизу. Ответа не было. Он поднялся по лестнице. Гоген был мертв. Он скончался скоропостижно от сердечного приступа.

Тиока пытался оживить друга, по обычаю маркизцев кусая его в голову. Прибежал Вернье. Пастор попытался сделать Гогену искусственное дыхание, но это помогло не больше, ем укусы Тиоки.

Тиока умастил тело Гогена, украсил его цветами. «Коке умер, не стало у нас защитника, горе нам!» — причитал он…

В мастерской оставалось немного полотен — не больше десяти. На мольберте стояла картина на сюжет, неожиданный для Тихоокеанского архипелага — «Бретонская деревня под снегом». Зато в ларях из камфарного дерева все еще хранились рисунки, о которых Гоген тревожился во время циклона.

Эти рисунки — «скверные картинки» — никому не суждено было больше увидеть. Они исчезли, как и многие скульптуры и пресловутые японские эстампы.

У останков великого «дикаря» сидели подручные епископа. Наутро под предлогом, что тело начало разлагаться, они ускорили похороны. Когда пастор Вернье в два часа явился в Дом наслаждений — он был пуст. В церкви Атуоны уже началось отпевание.

На могиле Гогена Тиока установил базальтовую глыбу, на которой выгравировал имя своего друга и год его смерти.

Три недели спустя была составлена опись имущества художника, которое было продано с молотка. В августе сторожевое судно «Дюранс» перевезло на Таити мебель, картины, предметы искусства, книги, принадлежавшие Гогену. «Эксперт» из Папеэте в последний раз разобрал рисунки и акварели художника и «изрядную часть», по его собственным словам, «отправил на помойку,   где им и место».

Вторая распродажа состоялась 2 сентября. Многие офицеры с «Дюранс» и с канонерки «Усердная» оспаривали на аукционе реликвии, оставшиеся после художника. Наиболее дорого (сто пятьдесят франков) была оценена картина «Материнство», которую лейтенант Кошен перехватил у губернатора Пети. Судовой врач с «Дюранс», Виктор Сегалан, купил за шестнадцать франков четыре скульптуры, украшавшие Дом наслаждений, за два франка